Убийственный Париж - Страница 91

Сама реальность тем временем подражала «Арсену Люпену». На станции метро «Этуаль» нашли приглашение на апрельский вернисаж в ателье Стенеля. На нем кто-то записал адрес костюмера с Монмартра, показавшего, что еврейский театр Сен-Дени заказал ему четыре костюма священников-левитов. Три костюма из театра украли 30 мая.

Вот и евреи подъехали. Националисты верили, что Фора убил не минет, а отравили жидомасоны. Теперь, не иначе, хасиды ищут секретное досье на Дрейфуса, доверенное Мэг Фором.

Полиция охотилась на бородачей с рыжими подругами.

Словно недовольная тем, что ей поверили, Мэг начала в ускоренном темпе совершать нелепые, самоубийственные жесты, будто вынуждая следствие сделать что-то, что ему претило.

Уже утром 31 мая, чуть ли не глядя на лежащий на комоде чек на шесть тысяч, полученный накануне в банке, она заявила, что убийцы чек украли. Через пару дней вспомнила о краже дюжины ювелирных украшений. Инспектор составил список: 15 июня — разослал ювелирам, а 23-го — его напечатала «Ле матэн». Тем временем 12 июня Мэг отдала часть «украденных» вещей ювелиру, чтобы тот снял и расплавил их оправы. Выгораживать Мэг ему было незачем, он помчался к Амару.

Взяв каникулярную паузу, Мэг 1 ноября через газету обвинила Амара в том, что тот левитов не ловит. Уязвленный Амар предъявил ей фото, а потом и самого эксцентричного бородача-янки Берлингхэма. Тот носил длинные черные блузы, спал с рыжей актрисой и был замечен у костюмера. Мэг, почти теряя сознание, кивнула: это он. Выяснилось, что 31 мая янки ночевал в отеле в Дижоне, а его рыжая репетировала в Лондоне, но Мэг уже вошла во вкус.

19 ноября она обвинила в убийстве Куйара, в чьем бумажнике нашла — забыв, что эта легенда уже не актуальна, — «краденую» жемчужину. 25 ноября призналась в интервью: «Я подбросила ее, чтобы отвести подозрения, но вам этого не понять». На самом деле убийцей, по ее словам, был барышник Александр Вольф, сын кухарки: «Он вошел <…> я закричала, прибежал муж, Александр его убил. Потом пошел и убил маман. Вернулся и сказал: „Я тебя пощажу из-за дочери, но, если заговоришь, скажу, что ты помогала убивать“. Я потеряла сознание и спрятала драгоценности, чтобы симулировать ограбление». Но Вольф отличался веселым нравом и надолго запомнился хозяевам кафе, где в ночь убийства обмывал сделку.

Изумительное терпение полиции лопнуло: эта нимфоманка — еще и мифоманка. 26 ноября Мэг арестовали по обвинению в убийстве, чего она, похоже, и добивалась. Зачем? Мэг — не мазохистка, тюрьма — не самоцель. Ей был нужен суд.

Зэчки оскорбляли ее, но их мнение не котировалось в свете. Зато директор тюрьмы влюбленно звал ее своей милой, великой жертвой, а персонал — просто Мэг.

На суде — он открылся 3 ноября 1909 года — стала неизбежной огласка ее интимной жизни, но, в конце концов, это был не простой, а великосветский блуд. Франция присвистнула, услышав: «До 1905 года я была так деликатна, что встречалась с любовниками в отелях». После 1905-го ее постоянный, но не единственный друг оплачивал «Вер-Ложи». Мэг нравилось снимать мужчин в метро: о, как кружится голова, проводите меня. Через три дня они заказывали Адольфу портрет, через неделю ехали в Бельвю.

Муж якобы верил в существование Лили: любимой, но невидимой тетушки Мэг. Тетя Лили дарила племяннице деньги и драгоценности. К тете Лили она уезжала в ночное. Летом в Бельвю отдыхала вся семья, но стоило Мэг сообщить, что ее хочет навестить тетушка, семья покорно съезжала. На суде Мэг рассказала, что Лили придумал в качестве алиби и сказал о ней Адольфу один ее друг, который, увы, умер. И вообще, муж не знал о любовниках, потому что они все были его друзьями. В общем, Адольф был то ли сутенером, то ли жиголо жены: его долги достигли пятидесяти двух тысяч, и никто, кроме любовников Мэг, не покупал его картины.

Комиссар Рейно, вопреки профессиональному цинизму, считал Адольфа «достойнейшим человеком на земле», не подозревавшим о распутстве Мэг. Но в 1907 году до него дошли слухи, что художник, получив разоблачительное анонимное письмо, заламывал руки в доме близких друзей: «Что делать, я по тысяче причин не могу развестись с ней!»

Как резонно заметила кухарка Мариэтт: «Был бы рабочим, набил бы ей морду, делов-то, а этот только плакал в кабинете». Друг семьи, мэтр Пэзан, возражал: Адольф плакал, испытывая, как любой художник, творческий кризис. Но по вечерам его ждал стол, украшенный цветами и окруженный друзьями. Мэг «возвращала ему веру в себя», но «после целого дня героических усилий нуждалась в отдохновении», то есть в любовниках.

Конечно, все это увлекательно, но подобная чушь поглотила большую часть процесса. Первая любовь Мэг, лейтенантик, а ныне капитан, назвал ее чистейшим созданием. Спорили, пил ли ее отец, врала ли она учителям, спал ли Адольф с натурщиками.

Мэг прозвали «Сарой Бернар суда присяжных». Да, она эффектно рыдала: «Я оплакиваю свою преступную жизнь, простите, господа присяжные. В тюрьме я раскаялась. Я была не той матерью, в которой нуждалась моя дочь. Сжальтесь надо мной, и пусть матери, которые слышат меня, знают, как я страдаю». Но суд был мелодрамой в меньшей степени, чем комедией абсурда. Мэг выступала в амплуа — но лишь в амплуа — «я у мамы дурочка»: «женская логика» была ее оружием.

«Зачем вы обвиняли невиновных?» — «Но разве это не долг полиции — проверять любую информацию?» — «Из-за вас Куйар провел в тюрьме пять дней!» — «Подумаешь, у нас, в Сен-Лазар, одна девушка месяц сидит за кражу курицы». — «Вы опознали Берлингхэма?» — «Не опознала, а сказала, что он похож на убийцу».